Лев Лосев

Если бы он и вправду хотел забиться в самый дикий угол Средиземноморья, он мог попробовать пожить в Таганроге, но он прекрасно сознавал, что действительно жить в воображаемой географии невозможно. Ничего не выйдет, кроме неудобства и скуки и, безусловно, пустоты там, где стоял милый вымышленный город.
Воображаемая география вымышленных городов! Есть известное место в "Записках из подполья", где Достоевский называет Петербург "самым отвлеченным и самым умышленным городом на свете", которое многие неправильно понимают, потому что прилагательное "умышленный" в современном сознании связано только с преступлением. Я убежден, что Достоевский употребил "умышленный" в том смысле, в каком ренессансные писатели употребляли слово "идеальный", то есть данный в идее. Это можно прочесть на музейных табличках под картинами с изображением странноватых городов — "Citt & ideale", градостроительная фантазия. В русском языке нет глагола "идеировать" от слова "идея"

, что сын фотографа часто создает эти города приемом двойной экспозиции — Флоренция-Петербург, Милан-Петербург, Венеция-Петербург, — объясняется не просто тоской по родному городу. Здесь есть более глубокий ностальгический мотив — тоска по мировой культуре, по всечеловеческим холмам (как великодушно интерпретировал Мандельштам Версилова!). Ведь Петербург и был последним в Европе городом, идеированным, по крайней мере, в эстетическом плане, из наследия классической средиземноморской цивилизации

Его выражение, не вполне довольный каким-нибудь текстом, он говорил: "Надо бы еще устервить"

уже к моему приезду в Мичиган в 1976 году он был начитан в эссеистике и документальной прозе Орвелла — "Дорога к причалу Уиган", "Посвящается Каталонии" и проч. Он перевел "Убивая слона", воссоздав на русском этот кристалл английской прозы. Хотел, чтобы Нина переводила и "Ардис" издал книжку Орвелловой публицистики. С этой целью он подарил нам четыре "пингвинских" томика публицистики и писем Орвелла, которые я вот уже четверть века читаю, когда хочется прочистить сознание от демагогии, идеологии и прочей мути.

Я думаю, что у "величия замысла" действительно литературный генезис, но другой — знаменитое место в сто четвертой главе "Моби Дика" о "возвеличивающей силе богатой и обширной темы". "Мы сами разрастаемся до ее размеров, — пишет Мелвилл, напоминающий Достоевского многословием и проницательностью. — Для того чтобы создать большую книгу [тут переводчик неточен, надо было перевести "great" как "великую"],надо выбрать большую [великую] тему". "Большая тема" почти синонимична "величию замысла".

хотя произведение — лишь часть человека, отделившаяся от своего творца, но человек, закодированный в собственном произведении, лучше, "больше", чем автор как житейская личность

А ведь преодоление логической связи есть преодоление времени.

На одной странице Красной Тетради Чайкин начал писать: "Смерть есть дверь, и все мы в нее войдем…" Но, видно, отвлекли более приятные занятия, и он торопливо закончил: "Допишу после". Ниже папиной рукой: "Когда после? После того, как войдешь в эту дверь?" И маминым почерком: "Умер 11 декабря 1939 года".

Асторийская декларация" была документом надежды на лучшее будущее, но, как это обычно бывает в жизни, лучшее будущее оказывается довольно поганым настоящим, а момент надежды — лучшим прошлым.

В тот день после обеда мы купили билеты на прогулочный катер до Симеиза и обратно. Тут было больше возможностей полюбоваться видами Южного берега, чем из автобуса, а меня к тому же любое пребывание на воде по-прежнему, как в детстве, радостно волновало. Назад возвращались после пяти. Было уже не жарко. Я разглядывал берег в свой старый артиллерийский бинокль. В окуляры вплыл Ливадийский дворец. Я увидел, как по дорожке от дворца к пляжу неспешно скатывается открытый лимузин ЗИС-110. Он остановился на площадке над пляжем, из него вышли две женщины в длинных, до земли, штапельных платьях-халатах по советской моде того года, с ними маленькая девочка. Я с интересом их разглядывал, гадая, кто бы это мог быть (и сейчас не представляю себе). Насмотревшись, я перевел бинокль ниже, на пустой пляж. Там были два небольших тента с обыкновенными пляжными топчанами под ними. Один топчан пустовал. Другой был занят. На нем передо мной было выложено с легким наклоном, как продукт на витрине: две желтые босые ступни, черные трусы, над трусами большой желтый живот, за животом лицо с усами. Я услышал собственный визгливый крик: "Стали-и-ин!" В тот же миг офицер-отдыхающий, стоявший рядом со мной, вырвал у меня бинокль и сам к нему прилип. И все пассажиры катера прихлынули к левому борту, так что катер опасно накренился. Капитан стал громыхать в мегафон, чтобы немедленно отошли от левого борта. И непонятно откуда взявшийся серый катер береговой охраны бесшумно появился между нами и берегом и стал нас оттеснять — мористее, мористее…
Пока мы подходили к Ялте, пассажиры возбужденно галдели, а меня переполняло напряжение, так сильно требовавшее разрядки, что метров за четыреста до пристани я с неожиданной для себя самого отвагой сиганул через борт и поплыл к берегу. Экстраординарность общих переживаний была такова, что вообще-то панически трепетавшая за меня мать отнеслась к этому поступку как к нормальному и встретила меня на берегу без упреков.