Наталия Протасеня

Тестостерон меняет толщину голосовых связок — мышцы, которая, изменяя форму, меняет тон и регистр голоса. Странник гендера ощущает изменение своего голоса как одержимость, как чревовещание, которое требует его отождествления с чужим человеком. Эта мутация — одна из самых прекрасных вещей среди всего, что я когда-либо пережил. Быть трансчеловеком значит жаждать внутренней «креолизации»: признать, что стать собой возможно только благодаря изменению, мутации, скрещиванию. Голос, который тестостерон пробудил в моем горле — не голос мужчины, это голос перехода. Дрожащий во мне голос — это голос границы. «Мы лучше понимаем мир, — пишет Глиссан, — когда дрожим вместе с ним, потому что мир дрожит во всех направлениях».

Доминик в моем сне выступала эксперткой в области внеземной галактической недвижимости. «На твоем месте я бы оставила квартиру на Марсе, но и на Сатурне сохранила бы свой уголок, — говорила она, демонстрируя недюжинный прагматизм. — Но вот от квартиры на Уране я бы точно избавилась. Слишком уж далеко».

Как говаривала моя названая мать, чилийский писатель Педро Лемебель: «Я не знаю, зачем я пришел, но я здесь».

«Мы лучше понимаем мир, — пишет Глиссан, — когда дрожим вместе с ним, потому что мир дрожит во всех направлениях».

Но впервые в жизни я это чувствую: это последний бой традиционной маскулинности

думаю, что дети, рожденные после 2000 года, смогут понять, что жить с этим маскулинным (или, говоря твоими словами, «технопатриархальным») порядком — значит умереть и всё потерять

На днях, когда мы занимались любовью в этом пустом доме, она назвала меня моим новым именем и сказала: «Проблема в уме. Наши умы сражаются, а души и тела находятся в полной гармонии». Несколько минут спустя, когда моя грудь раскрылась, чтобы вдохнуть несколько лишних атомов кислорода, а кора головного мозга стала совсем ватной, я ощутил, как мое тело растворяется в пустом пространстве, а властный и нормативный, почти потухший разум наконец отступил.

история — не результат точно сформулированной политической рациональности, а скорее грубый продукт последовательности невероятных политических ошибок

Как говорил Деррида, комментируя Фрейда, память — это волшебная доска, на которой вновь и вновь возникает написанное. Когда проводишь по ней, стирая старую надпись, поверхность кажется готовой принять новый слой письма, но под этой поверхностью существует другой слой — испещренное неразборчивыми знаками пространство, нагруженное несмываемыми следами. Сознание, конечно, может вернуться с огромным ластиком, но ничего не стереть. Куда уходит боль, когда кажется, что о ней забыли? Куда уходит любовь, когда кажется, что о ней забыли?

Я хочу представить себе образовательное учреждение, более чуткое к самобытности учеников, чем к охране нормы. Микрореволюционную школу, которая бы всячески содействовала многообразию способов становления самобытным субъектом.