Парк культуры: культура и насилие в Москве сегодня

Психологи заметили, что фотографии стирают из памяти образы людей, занимая их место. Как только мы завладеваем фотографией, вместо человеческого лица мы начинаем помнить снимок. Фото убивает память.

Хоровод вначале был брачным ритуалом; игра в мяч воспроизводит борьбу богов за обладание солнцем; азартные игры происходят от оракульских практик; волчок и шахматная доска были инструментами предсказания

Мы настаиваем на том, что эта неспособность произвести предмет является здесь следствием не ущербности созерцания (как в случае с идеями разума), но его избытка, то есть следствием избытка данности…»[94] Далее он поясняет: «…эстетическая идея постольку, поскольку дает „много“, дает в созерцании больше, чем понятие может выразить (exposer). Выразить в данном случае означает расположить (упорядочить) созерцательную данность согласно неким правилам. Неспособность понятия к такому упорядочиванию вызвана тем, что избыточность созерцания более не выражается согласно каким бы то ни было правилам, а выплескивается за их пределы.

Сама недосягаемость прошлого производит мощный словесный поток, который компенсирует травматический провал в опыте. Я уже говорил о том, что вытесненность травмы запускает, согласно Фрейду, механизм повторений. То, что не может быть пережито, все время воспроизводит себя в искаженном виде.

Важный вклад в осмысление этой проблематики сделал Фрейд, который в «По ту сторону принципа удовольствия» высказал предположение, что психика, стремясь защититься от травматической бомбардировки внешними раздражителями, создает между собой и внешним миром особую защитную «оболочку или мембрану, не пропускающую раздражители»[45]. Эта защитная оболочка, отфильтровывающая большую часть раздражителей, отделяет «внешний» мир от «внутреннего» и в конечном счете ощущения от памяти. Ощущения, как считал Вальтер Беньямин, перестают связываться с опытом и складываются в своего рода едино­образный поверхностный орнамент, в значительной степени лишенный смысла и глубины.

не знаю, как можно жить в обществе, где все ­находятся под угрозой насилия, начиная с автомобилиста, который все время подвергается насилию со стороны милиционеров и машин с мигалками, и кончая любым гражданином, который подвергается насилию со стороны мэрии, которая может сносить любые магазины, лотки и даже частные жилища, все что угодно. Законов больше нет, вообще нет правил.

Невозможность историзировать следы прошлого и увидеть в них смысл оказывается эхом общей неспособности официального дискурса к фиксации какой-либо внятной позиции по какому-либо поводу.

Одна из главных функций государства — защита граждан от насилия. Ради этой защиты граждане отказываются от собственного права на насилие (месть) и передают его государству, которое в «нормальной» ситуации приобретает монопольное право на применение силы. В результате такого символического переноса нашего права на насилие в пользу государства возникает то, что обычно называют легитимным насилием, которое Вебер считал главным признаком государственности. Всякое насилие вне компетенции государства обычно признается преступлением. Таким образом государство приобретает особое право разделять насилие на легитимное — хорошее, и нелегитимное, преступное — плохое. И это право целиком основывается на государственной монополии.

Власть главным образом была озабочена самосохранением и, казалось, не имела никаких других политических целей

Запахи интересны тем, что они совсем неисторичны и могут быть присвоены любым практикующим постпамять