Что такое искусство

Не будь этой постоянной деятельности всех отраслей искусства на поддержание церковного и патриотического одурения и озлобления народа, народные массы уже давно достигли бы истинного просвещения.

надо быть сопричастным болезни, чтобы не быть ею уничтоженным.

По Гегелю (1770–1831), Бог проявляется в природе и искус­стве в форме красоты. Бог выражается двояко: в объекте и субъ­екте, в природе и духе. Красота же есть просвечивание идеи че­рез материю. Истинно прекрасное есть только дух и все то, что причастно духу, и потому красота природы есть только отражение красоты, свойственной духу: прекрасное имеет только духовное содержание. Но проявиться духовное должно в чувственной форме. Чувственное же проявление духа есть только видимость (Schein). И эта-то видимость есть единственная действительность прекрасного. Так что искусство есть осуществление этой видимости идеи, и есть средство, вместе с религией и философией, приводить в сознание и высказывать глубочайшие задачи людей и высшие истины духа.

В каком-то смысле в идею вакцинации заложено не только и не столько здоровье одного организма, сколько безопасность сообщества. Борьба с источником болезни, атомом заболевания, уступает место поиску неустранимого элемента болезни (как одной из составляющих действий жизни), сосуществование с которым оказывается возможным.
Перед нами две принципиально разные логики — атомистская, ставшая важнейшим инструментом научной рациональности, и логика стихии (элементная, от лат. elementum — стихия), в которой невозможно выделить сам предмет, а можно лишь найти принцип действия, изменчивости, становления. По сути, идея вакцинации содержит в себе эту вторую логику, которая до того сохранялась в мистике, религии, магии, народных верованиях и обрядах, но была абсолютно вытеснена из сферы разума. Согласно этой логике надо быть сопричастным болезни, чтобы не быть ею уничтоженным.

надо быть сопричастным болезни, чтобы не быть ею уничтоженным.

много писавше­му об эстетике, цель искусства есть, так же как и по Канту, красо­та, источник которой есть наслаждение без практической пользы.

Если я имею право думать, что большие массы народа не понимают и не любят того, что я признаю несомненно хорошим, потому что они не развились достаточно, то я не имею права от­рицать и того, что я могу не понимать и не любить новых произве­дений искусств потому только, что я недостаточно развит, чтобы понимать их. Если же я имею право сказать, что я не понимаю с большинством единомышленных со мною людей произведений нового искусства потому только, что там нечего понимать и что это дурное искусство, то точно с тем правом может еще большее большинство, вся рабочая масса, не понимающая того, что я счи­таю прекрасным искусством, сказать, что то, что я считаю хорошим искусством, есть дурное искусство и что там нечего понимать.
Особенно ясно я увидал несправедливость осуждения нового искусства, когда раз при мне один поэт, сочиняющий непонятные стихи, с веселою самоуверенностью смеялся над непонятною музыкой, и скоро после этого музыкант, сочиняющий непонятные симфонии, с такою же самоуверенностью смеялся над непонятными стихами. Осуждать новое искусство за то, что я, человек воспитания первой половины века, не понимаю его, я не имею права и не могу; я могу только сказать, что оно непонятно для меня. Единственное преимущество того искусства, которое я признаю, перед декадентским, состоит в том, что это, мною признаваемое, искусство понятно несколько большему числу людей, чем теперешнее.
Из того, что я привык к известному исключительному искусству и понимаю его, а не понимаю более исключительного, я не имею никакого права заключить, что это, мое искусство, и есть самое настоящее, а то, которое я не понимаю, есть не настоящее, а дурное; из этого я могу заключить только то, что искусство, становясь все более и более исключительным, становилось все более и более непонятным, для все большего и большего количества людей и в этом своем движении к большей и большей непонятности, на одной из ступеней которой я нахожусь с своим привычным искусством, дошло до того, что оно понимается самым малым числом избранных и что число этих избранных — все уменьшается и уменьшается.

Красота же, по Канту, в субъективном смысле, есть то, что, без понятия и без практической выгоды, вообще необходимо нравится, в объективном же смысле это есть форма целесообразного предмета в той мере, в которой он воспринимается без всякого представления о цели. [48]

же и с искусством. Люди поймут смысл искусства только то­гда, когда перестанут считать целью этой деятельности красоту, т. е. наслаждение. Признание целью искусства красоты или из­вестного рода наслаждения, получаемого от искусства, не только не содействует определению того, что есть искусство, но, напротив, переводя вопрос в область совершенно чуждую искусству — в метафизические, психологические, физиологические и даже исторические рассуждения о том, почему такое-то произведение нравится одним, а такое не нравится или нравится другим, делает это определение невозможным. И как рассужде­ния о том, почему один любит грушу, а другой мясо, никак не содействует определению того, в чем состоит сущность питания, так и решение вопросов о вкусе в искусстве (к которому неволь­но сводятся рассуждения об искусстве) не только не содействует уяснению того, в чем состоит та особенная человеческая деятельность, которую мы называем искусством, но делает это уяснение совершенно невозможным.
На вопрос о том, что такое то искусство, в жертву которому приносятся труды миллионов людей, самые жизни людские и даже нравственность, мы получили из существую

без понятия о собственности), где господствует экономика бедности (всеобщая справедливость, не требующая для себя закона). Нищета же — порождение мира современного, где экономика жизни превращена в политэкономию, цель которой — оправдание социальной несправедливости и насилия.