Разговоры с друзьями

-то ближе к концу ноября Эвелин запостила на странице Мелиссы в фейсбуке ссылку на видео с припиской: только что опять наткнулась, и это просто УМЕРЕТЬ. По заставке было видно, что видео снято на кухне у Мелиссы. Я кликнула и подождала, пока загрузится. Освещение было маслянисто-желтым, на заднем плане – огоньки гирлянды, на первом – Ник и Мелисса бок о бок у стола. Затем появился звук. Кто-то за кадром сказал: ладно, ладно, успокойтесь. Камера ходила ходуном, но я видела, как Мелисса повернулась к Нику, и оба рассмеялись. На нем был черный свитер. Он кивнул, словно по ее сигналу, и запел: я не могу остаться. Мелисса подхватила: но, детка, снаружи холодно. Они пели дуэтом, забавно. Все в комнате хохотали и аплодировали, было слышно, как Эвелин шикает: тсс! Тсс! Я первый раз слышала, как Ник поет, у него оказался приятный голос. У Мелиссы тоже. Они здорово все разыграли: Ник сопротивлялся, а Мелисса уговаривала его остаться. Это было прямо про них. Они, видимо, нередко выступали перед друзьями. Любой по этому видео понял бы, как сильно они любят друг друга. Если бы я видела их такими раньше, подумала я, может, ничего бы и не случилось. Я бы поняла, что у меня нет шансов.

По будням я работала только с пяти до восьми вечера, но уставала так, что дома даже поесть сил не было. Я не успевала учиться. Из-за вечеров в закусочной мне не хватало времени читать книги по программе, но хуже всего было то, что рассеивалось внимание. Я не могла сосредоточиться. Понятия отказывались выстраиваться в стройные взаимосвязи, мой словарный запас сжался и утратил ясность. Получив второй чек, я сняла со счета двести евро и положила в конверт. Написала на бумажке: спасибо за ссуду. И отправила почтой на адрес Ника в Монкстауне. Он так и не сообщил мне, что все получил, но к тому времени я и не ждала.

Пользуюсь незаслуженными привилегиями белого человека, воспринимаю чужой труд как должное, прикрываюсь обрывками гендерных теорий, чтобы избежать серьезных моральных обязательств, не принимаю собственное тело? Да. Я хочу избавиться от боли и поэтому требую, чтобы и другие жили без боли – моей боли, а значит, и их? Да, да.

Вещи и люди суетились вокруг, занимая места в каких-то иерархиях, включаясь в системы, о которых я ничего не знала и никогда не узнаю. Сложная сеть объектов и понятий. Некоторые вещи нужно прожить – лишь тогда поймешь. Нельзя вечно анализировать.

Отказываясь признать свою болезнь, я как будто выталкивала ее за пределы времени и пространства, и она существовала только в моей голове. Если о диагнозе узнают другие люди, он станет реальностью, и мне всю жизнь придется провести больным человеком. Это могло помешать моим амбициям, среди которых значилось «достичь просветления» и «быть классной девчонкой».

Я перебирала в голове множество подробностей о себе, о которых никогда не рассказывала Нику, и это успокаивало, словно вокруг меня вырастала невидимая защитная стена приватности. Я – очень самостоятельная и независимая личность с богатой внутренней жизнью, для других недоступной и непостижимой.

В моей жизни как будто что-то закончилось – может, представление о себе как о нормальном человеке без изъянов. Я поняла, что моя жизнь будет полна боли и в этом нет ничего уникального. Страдание не сделает меня особенной, и притворство, будто никаких страданий нет, тоже не сделает. Разговоры или даже тексты о страдании не придадут ему смысла. Ничто не придаст.

Я повесила трубку. Потом я умыла лицо холодной водой – то самое лицо, что всегда у меня было и будет до самой смерти.

Теперь ты понимаешь, сказал он, почему я привык, что все видят во мне обузу. И моя семья, и Мелисса – все хотели, чтобы я вернулся в норму, но я их не очень-то радовал. И хоть я не бездействовал, но чувствовал себя жалким и никчемным, словно, знаешь, все попусту тратят на меня время.

Я вспомнила, как она спросила Камиллу: у твоих родителей был любимчик среди детей? Я знала, что Бобби всегда была любимицей Джерри: ее сестру он считал избалованной, жену – истеричкой. Я знала, он говорил все это Бобби, чтобы завоевать ее доверие. Раньше мне казалось, что это здорово для Бобби – быть любимицей Джерри, но сейчас я видела, что это также обременительно и опасно.

Я опасалась, что, если однажды разберусь, какой же я человек, окажется, что я недобрая. Неужели этот вопрос волновал меня только потому, что, будучи женщиной, я считала, будто обязана ставить чужие потребности выше собственных? «Доброта» – просто очередной способ подчинения в конфликте?