Адамов мост

Ни с кем не испытывал я такого подробного, напряженного и вместе с тем по-детски безоглядного наслаждения от речи, как с ней. Не только интеллектуального, но и, странно сказать, телесного, сродни физической близости. Близости и дистанции, притяжения и неслияния

потом еще долго лежали там, перебирали друг друга, как жизнь, как письма, как сны, п

глаза певчие, предрассветные, и смотрит сбоку так, недоверчиво, — то ли клюнуть, то ли прильнуть

Говорил я тебе про Урсулу? Выше меня этажом живет, ей — под девяносто, но держится со светлым достоинством, в одиночестве и нищете. Девятимесячной ее вывезли из России, с первой эмигрантской волной. Первый муж был австрийским бароном, второй промотал все ее состояние. Я иногда захожу к ней помочь по хозяйству. Рак у нее нашли, смеется. Вот позвала — телефон отключился. Вроде наладил, позвони, говорю, кому-нибудь, проверим. Берет записную книжку, сотни имен, мелким почерком, туда, сюда перелистывает, смеется: все умерли, никого, alle tot. А где ж, говорит, люди на букву «е»? Может, там кто? Нет ее. И смеемся с ней, оба. Знаешь ты этот смех? Легкий такой, без букв.

Но бывает и так: вот живешь и думаешь, что это твоя реальность. А может, ты и вся твоя реальность находится внутри какой-нибудь случайной фразы. И нет никакой возможности ее прочесть, потому что ты внутри нее, и только ловишь смутные отголоски, — там, в других словах, фразах, страницах, где заключены такие же блуждающие узники, как ты.

Помнишь, как-то легли под утро, то есть всегда под утро, работали по ночам. Не за деньги — они еще были у нас тогда, а в радость и по любви. В трудную радость, как Платон говорил. Не такая уж творческая, но все же. Наша ночная алхимия, странствующая, вполкасания. Потому что — кто главный? Пробелы, зазоры, мостки воздушные и следы. Под утро. А за окном какая-то тундра времени, безлюдье, летняя летаргия. И мы валимся на кровать, даже сил нет раздеться. На полукровать, полураздевшись. Она тоже похожа на тундру, кочковатая, в ямах, горбах, чреватая скрипучими недрами. Без ножек и под наклоном к концу света, как тундра, сколько ни подкладывай под нее книг. И ты во сне все время скользишь ко мне. Под утро.

Ни с кем не испытывал я такого подробного, напряженного и вместе с тем по-детски безоглядного наслаждения от речи, как с ней.

рит. Не разжимая губ. И смотрит поверх — в тот темный угол, где копье летит.

Может, и так. Ведь не в знании дело (знала), не в интуиции, такте, вкусе (да), но и во врожденном даре, который с годами пророс ее всю. Как росток баньяна превращается в рощу, и уже не найти ни концов, ни начал