Красивое имя, Арсений

Может, в тех, кого мы больше всего ненавидим, рано или поздно мы сможем найти свою опору и поддержку

Любовь — это про какое-то неимоверное количество боли, на которое ты обрекаешь сам себя.

Мы переживаем немного не о том, говоря об ориентациях, переживать стоит о любви, как о феномене, который при любом виде взаимоотношений может разрушить сильнее, чем физические болезни

Арсений уже ничего не слышал, прокручивая одну фразу: «Я полюбил тебя просто за твоё существование».

Просто за то, что я существую.

Любовь? Мне семнадцать, я не могу тебе дать точный ответ, потому что я и сам толком пока не понимаю, но знаешь, это чувство шире и больше, оно намного больше влюблённости или симпатии, да и в корне отличается от любых простых привязанностей. Когда любишь человека, ты как-то безусловно ему себя отдаëшь, по-моему, даже не задумываясь. И тебе уже не так важен сам факт взаимности. Любовь — это про какое-то неимоверное количество боли, на которое ты обрекаешь сам себя. Но почему-то ты это продолжаешь упорно делать, и не важны уже даже последствия. Ты обещаешь себе не привязываться, но идёшь на это, обещаешь себе не бежать сломя голову по первому зову, но продолжаешь срываться чуть что, ты обещаешь себе, что выкинешь человека из головы, но и это не срабатывает. Первое время ты играешь сам с собой и постоянно отрицаешь глубокое чувство, скидываешь его на «одержимость» или ещё что-нибудь такое, — отец слушал, пытаясь не дышать, а лишь наблюдая за тем, как сын, закрыв глаза, всё больше и больше погружается в свои размышления. — Человек, который любит, — он запнулся, перехватывая кислород, — он же совершенно беззащитен, он абсолютно голый. Я называю это «обнажëнностью». Ты просто теряешься в другом человеке, в его глазах, — вдох, зелëных, — в его теле, — выдох, безупречно худом, — в его запястьях, — вдох, изрезанных, — да в каждой морщинке, в каждой царапине, в волосах. Да, ты начинаешь замечать, как волосы переливаются на солнце. Вот это про любовь, когда человек для тебя — отдельный мир, неизведанный и непонятный, но почему-то самый родной. И любовь — это про чувство, которое камнями внутри себя не забить. Симпатия проходит, влюблённость тоже, а вот э т о, — Арсений горько усмехнулся, — оно только растёт. Может притупиться, но расти будет бесконечно долго. Ты попытаешься выкинуть человека из головы, забыть про него, уедешь хоть на год, а потом вернёшься, увидишь любимые руки и снова перестанешь существовать в секунду.

… И если сердце, разрываясь,
Без лекаря снимает швы, —
Знай, что от сердца — голова есть,
И есть топор — от головы…

Он глупо верил в то, что пустота становится частью счастья. Частью уравновешенности, которой у него никогда не было. Только он знал, что вот это внешнее «хорошо» выражалось в его жизни молчанием, нежеланием говорить, что походило со стороны на недружелюбие. Поэтому приходилось улыбаться, как мог, шутить, и по возможности не язвительно. Арсений играл в игры с самим собой

Пустота означала, что больше ничего не беспокоит, даже то, что еще недавно могло отзываться болью.

В пустой квартире все казалось таким правильным, таким безжизненным. Не хотелось зажигать лампы, да и в общем-то переодеваться не особо хотелось. Время замедлялось, когда парень оказывался дома один. Он мог долго сидеть в ванной, чувствуя, как на него льется уже холодная вода, мог киснуть над чашкой остывшего кофе, залипая в одну точку, мог сидеть на перегородке в своей комнате, наблюдая за ветками деревьев, качающимися на ветру. Он любил это одинокое молчание, и этот одинокий фонарь, который заставлял задумываться каждую ночь о чем-то, мешая спать своим светом.

Арсению даже нравилось его одиночество, нравилось, как сейчас, медленно снимать туфли, проходить в носках по холодной плитке, включать подсветку на вытяжке, ставить греться чайник, кидать пальто на крючок, а потом искать свои шаркающие тапки и идти переодеваться в свою комнату.

Ему нравилась постоянная тишина. Музыку он включал редко, разве что телевизор фоном, когда пространство совсем душило.

И все шло так, как должно было идти: закипающая вода, теплая домашняя футболка и пижамные штаны, ноутбук на журнальном столике, картошка прямо из кастрюли, накрапывающий дождь за окном и открытые форточки, пускающие холодный сквозняк. Арсению нравилось его одиночество. Никогда никого не подпуская близко, он часто врал и увиливал. Изображал теплоту и дружелюбие. А внутри всегда было пусто. Никакого сострадания, только небрежность — и так всю жизнь. Он обманывал себя, говоря о том, что не требовал поддержки, обманывал себя, когда лишний раз говорил, что справится сам, когда сидел один на темной кухне с чашкой чая в руке и заставлял себя поверить в то, что ему это нравилось.

Он привык к тому, что каждый год в январе и феврале у него появляется бешеное желание повеситься от безысходности, в марте судьба по кличке ахтысука начинает веселиться и устраивать ряд каких-то ужасных испытаний, а апрель и май пробегают мимо, оставляя после себя шлейф из тепла и ощущений.