Серебряный век ивритской поэзии

Не вагоны вернулись на путь свой из рельс,
не гудки паровоза звучат на пути, —
это хрупкое время рвануло скорей,
так давайте же медленней время нести.

Ведь когда же еще уловить мы должны
ускользнувшую в темень от взгляда
эту улицу, в громе ее тишины,
среди неба, лежащего рядом?

Ведь когда же еще наше сердце замрет,
уловив этот шепот — прислушайся же:
это песня, что зеркалу город поет
в проводах, среди их виражей.

Неужели и вправду
придет это время прощенья и ласки,
и уйдешь ты в поля, и уйдешь ты в поля, как дитя,
и босые ступни будут травы ласкать, будто в сказке,
и колосья тебя защекочут, смеясь и шутя?

И прольются дожди, их чудесная влага вернется
освежить твои плечи и грудь и тоску облегчить,
ты уйдешь в этот дождь и в поля, тишина разольется,
как сквозь тучи — лучи.

И спокойно вдохнешь, и увидишь ты в луже,
как в блюдце,
отражение солнца, луча золотистую нить,
станут вещи простыми, простой станет жизнь,
ее можно коснуться,
и конечно же, можно любить, можно снова любить.

Ты пройдешь этим полем одна и избегнешь объятья
тех пожаров, что ужас и кровь оставляют везде,
с чистым сердцем своим,
в глубине простоты и приятья,
как один из ростков, как один из людей.

Что проделывают лани по ночам?
Затухает свет в огромных их очах,
остывает бег легчайших ланьих ног,
ночь пришла уже — и лани спят давно.

Только кто же охраняет эти сны?
Под охраной наши лани у луны!
Улыбаясь, смотрит с неба вниз она,
шепчет волку, шепчет зайцу: «Тишина!»

Побываем мы с тобой во сне мы у них.
И кого мы повстречаем там? Слоних!
Со слонихами сражаются в лото!
Кто выигрывает там? Понятно, кто!

Только кто же, кто разбудит ланей все ж?
Нет, не слон, не обезьяна и не еж,
и не заяц, и не лев — не царь зверей,
и не кролик, что сидит себе в норе, —
солнца луч их пробуждает на заре!

Что такое весна?
Ты проснулся с утра —
и увидел грушу в цветенье.
И давившая прежде на плечи гора
исчезает в одно мгновенье.

Так пойми:
как же вечно грустить о цветке,
том, что осень сгубила давно,
если нынче весна
тебе дарит букет
и подносит прямо в окно?

Воспарит ли душа над заботой о дне,
Возвестит ли рассвет, возведет ли престол,
Завещает ли веку великий глагол?
Раб уснул, и отвык пробуждаться на клич,
Подымают его только палка да бич.
Мох на камне руин, лист увядший в лесу —
Не расцвесть им вовек, не зови к ним росу.
Даже в утро Борьбы, под раскатами труб,
Не проснется мертвец, и не двинется труп…
(перевод Зеэва Жаботинского

Он читал:
Как сухая трава, как поверженный дуб,
Так погиб мой народ — истлевающий труп.
Прогремел для него Божий голос с высот —
И не внял, и не встал, и не дрогнул народ,
Не проснулся в нем лев, не воскрес исполин,
И не вспрянул в ответ ни один, ни один…
И когда, живы духом, из дальней земли
На Господний призыв ваши братья пришли —
Не сбежался навстречу борцам у ворот
Весь, от моря до моря, ликуя, народ,
И для верных своих не нашлось у него
Ни пожатья руки, ни кивка, ничего…
В шумной давке глупцов пред чужим алтарем
Утонул Божий голос, заглох Его гром,
И, поруган плевками холопских потех,
Замер Божий глагол под раскатистый смех…

Так истлел мой народ, стал, как жалкая пыль,
Обнищал, и иссох, и рассыпался в гниль;
Не родится меж вами, в день кары большой,
Муж деяний и жизни, с великой душой,
Чей огонь проникал бы, как молния, в грудь,
И глаза, как звезда, озарили ваш путь, —
Рыцарь правды и грезы и дерзкой борьбы,
С беззаветной враждой против рабьей судьбы —
И с великой, как скорбь, и огромной, как срам,
И, как море, бездонною жалостью к вам, —
Чтоб ярилась, бушуя, в нем буря Любви,
И клубился пожар ненасытный в крови,
И над вами гремел его голос сквозь тьму:
Подымись! Созидай! — Не родиться ему…

Так погиб мой народ… Срама жаждет он сам
Нет опоры стопе, нет мерила делам.
Сбились люди с дороги, устали бродить,
И пропала в веках путеводная нить.
Рождены под бичом и бичом вскормлены,
Что им стыд, что им боль, кроме боли спины?
В черной яме чужбин копошася на дне,

Я звал тебя среди ночной дремоты,
Еще не зная, кто ты, —
Незримая, во тьме, сквозь покрывала
Ты обжигала,
И я рыдал и рвал зубами ткани
В томлении желаний;
А днем, сквозь буквы древние святые,
Сквозь каждый луч, сквозь тучки золотые,
Сквозь каждую молитву, каждой думой,
И в грезе светлой, и в тоске угрюмой —
Рвалась моя душа, полна мольбою,
К тебе и за тобою…
(перевод Зеэва Жаботинского)

[…] И вновь пойди к спасенным от убоя —
В дома, где молится постящийся народ.
Услышишь хор рыданий, стона, воя,
И весь замрешь, и дрожь тебя возьмет:
Так, как они, рыдает только племя,
Погибшее навеки — навсегда…
Уж не взойдет у них святое семя
Восстания, и мщенья, и стыда,
И даже злого, страстного проклятья
Не вырвется у них от боли ран…
О, лгут они, твои родные братья,
Ложь — их мольба, и слезы их — обман. […]

А завтра выйди к ним: осколки человека
Разбили лагери у входа к богачам,
И, как разносчик свой выкрикивает хлам,
Так голосят они: «Смотрите, я — калека!
Мне разрубили лоб! Мне руку до кости!»
И жадно их глаза — глаза рабов побитых —
Устремлены туда, на руки этих сытых,
И молят: «Мать мою убили — заплати!» […]

Что в них тебе? Оставь их, человече,
Встань и беги в степную ширь, далече:
Там, наконец, рыданьям путь открой,
И бейся там о камни головой,
И рви себя, горя бессильным гневом,
За волосы, и плачь, и зверем вой —
И вьюга скроет вопль безумный твой
Своим насмешливым напевом… […]
(перевод Зеэва Жаботинского)

] И загляни ты в погреб ледяной,
Где весь табун, во тьме сырого свода,
Позорил жен из твоего народа —
По семеро, по семеро с одной.
Над дочерью свершалось семь насилий,
И рядом мать хрипела под скотом:
Бесчестили пред тем, как их убили,
И в самый миг убийства… и потом.
И посмотри туда: за тою бочкой,
И здесь, и там, зарывшися в copy,
Смотрел отец на то, что было с дочкой,
И сын на мать, и братья на сестру,
И видели, выглядывая в щели,
Как корчились тела невест и жен,
И спорили враги, делясь, о теле,
Как делят хлеб, — и крикнуть не посмели,
И не сошли с ума, не поседели
И глаз себе не выкололи вон
И за себя молили Адоная!
И если вновь от пыток и стыда
Из этих жертв опомнится иная —
Уж перед ней вся жизнь ее земная
Осквернена глубоко навсегда;
Но выползут мужья их понемногу —
И в храм пойдут вознесть хваленья Богу
И, если есть меж ними коганим,
Иной из них пойдет спросить раввина:
Достойно ли его святого чина,
Чтоб с ним жила такая, — слышишь? с ним! […]
(перевод Зеэва Жаботинского)

Небеса! Если в вас, в глубине синевы,
Еще жив старый Бог на престоле
И лишь мне он незрим, — то молитесь хоть вы
О моей окровавленной доле!
У меня больше нет ни молитвы в груди,
Ни в руках моих сил, ни надежд впереди…
О, доколе, доколе, доколе?

Ищешь горло, палач? На! Свой нож приготовь,
Режь, как пса, и не думай о страхе:
Кто и что я? Сам Бог разрешил мою кровь,
В целом мире я — будто на плахе.
Брызни, кровь моя, лей, заливая поля,
Чтоб осталась навеки, навеки земля,
Как палач, в этой красной рубахе…

Если есть Высший Суд — да свершится тотчас!
Если ж я в черных муках исчезну,
И тогда он придет, слишком поздно для нас, —
То да рухнет престол его в бездну,
Да сгниет ваше небо, кровавая грязь,
И убийцы под ним да живут, веселясь
И глумясь над Десницей возмездной…

И проклятье тому, кто поет нам про месть!
Мести нет, слишком страшны страданья:
Как за детскую кровь казнь отмерить и счесть?
Сатана б не нашел воздаянья…
Пусть сочится та кровь неотмщенная в ад,
И да роет во тьме, и да точит, как яд,
Разъедая столпы мирозданья…
(перевод Зеэва Жаботинского)